Лубны, завтракая дорогою куском черного хлеба. Назади полнеба было залито

пожарным заревом фигур и по временам слышались выстрелы. Впереди расстилалась

степь; но уже не мертвою пустыней лежала степь: то там, то в другом месте

раздавались беспрестанные оклики; взошло солнце и осветило тревожную картину: у

дороги чумаки, состроив из тяжелых возов каре, выглядывали из него, как из

крепости, сверкая стволами мушкетов и винтовок, без которых тогда никто не

отлучался из дому; поселяне быстро угоняли из степи в села стада волов и табуны

коней; заставляли въезд в деревни рогатками, прятали в землю всякое добро и

хлеб, завязывали в кожаные мешки, заколачивали в бочонки деньги и опускали их в

глубокие колодцы, в пруды и на дно речек; с мостов снимали доски и заводили

лодки в непроходимые тростники.

— Далеко ли? — спрашивали люди Касьяна, когда он въезжал в село, покрытый пылью

и потом.

— Вот, вот, за горою, — отвечал Касьян.

— А куда бог несет?

— В Лубны к полковнику. Перемените-ка мне коня, скачу по вашему делу.

— Бери хоть всех, дядьку!

Так переменяя коней, Касьян, можно сказать, летел день и ночь в Лубны. Тревога и

удаль поездки помолодили Касьяна; он не чувствовал усталости, он не слыхал на

себе восьми десятков лет и, подъезжая к Лубнам, пел веселые песни.

 

IV

Одарка мички не допряла,

Аж ось Харко у хату вбіг,

Під лаву кинув свій батіг:

«Вп'ять татарва на нас напала!» —

Він зопалу сказав.

С Писаревський

 

— Гадюко! Гадюко!

— Чего, пане полковник?

— Скучно, Гадюко, очень скучно! Не знаю отчего.

— Может, объелся, пане.

— Умный человек, а говорит глупости. Объелся! Какого я дьявола объелся? Ну,

скажи на милость, чего б я объелся? Чего бы человек объелся, когда еще не

обедал, а только завтракал?..

— Чего ж бы тебе скучать, пане? Житье хорошее, поступки твои все законные,

лыцарские: чего ж бы скучать?

— В том-то и дело! Я тебя спрашиваю, а ты меня спрашиваешь. Это глупо.

— Кобзаря позвать разве?

— Кобзари божий люди, да из ума выжили — ни одной песни порядочной не знают.

— Выкричались.

— Как выкричались?

— Вот, примерно, взять бутылку и стать из нее наливать в стаканы вино или что

другое: до времени из бутылки все льется вино, а вылилось, уже и не станет и не

льется, хоть сожми бутылку обеими руками; тогда разумный человек принимается за

другую. Так и кобзари пели песни, кричали, а теперь уже выкричали все и петь

нечего.

— А что ты думаешь? Ведь оно так.

— Не нашему глупому разуму рассуждать, а может, и так.

— Так, так, Гадюко! А все-таки мне скучно. Веришь ли, чарка не идет в душу: взял

чарку в рот сегодня, чуть не выплюнул, из политики только проглотил... Хоть дом

подпалить от нечего делать.

— Эту потеху можно поберечь на дальше, а теперь не послушал ли бы, пан, сказки?

— Пожалуй, только лыцарскую сказку я готов слушать. Жаль, Герцик пошел на охоту;

он много знает сказок... Жаль!

— Я знаю сказку, коли станешь слушать — расскажу...

— Что ж ты давно не говоришь? Говори! Хорошая у тебя сказка?

— Оно сказка не сказка, а быль; я не москаль, сам своего товару хвалить не

стану; одно знаю, что Герцику не рассказать этой были.

— Не говори. Гадюко! Герцик очень разумен; у него сидит в носу муха, большая

муха...

— Может, и не одна, — угрюмо заметил Гадюка.

— Полно ворчать! — сказал полковник Иван. — Прикажи часовому, чтоб стал у моей

двери и никого не пускал; хоть бы кто пришел судиться или с жалобою — всем одно:

полковник, мол, занят делами, бумаги подписывает. Да придвинь ко мне вот эту

бутыль с наливкою и чарку, авось под сказку перестанет упрямиться да и пойдет

тихомолком в горло. Ну, начинай!

— Жил-был, — начал Гадюка сказочным тоном, — один полковник, как бы и твоя

милость, и стало скучно полковнику, нигде места не нагреет, ходит из комнаты в

комнату, хлеба кусок не идет ему на душу, чарка не льется в горло, как бы...

— Что как бы? — спросил полковник, ставя на стол опорожненную чарку.

— Хотел сказать, как бы и твоей милости, да вижу, что чарки, благодаря бога,

лезут к тебе в рот, словно вечером воробьи под крышу.

— А тебе завидно, собачий сын! На, выпей чарку да говори хорошенько, чтоб у тебя

слова не летели, как воробьи из-под крыши.

— Хорошо сказано, — продолжал Гадюка, выпивая чарку, — теперь пойдут слова,

словно молодые утки выплывают из тростника рядом за маткою. Вот сгрустнулось

полковнику, и стал он от скуки рассматривать новое ружье, что купил недавно за

так гроши (отнял) у какого-то не то ляха, не то немца.

— Молодец был полковник!

— Видно, молодец. Долго смотрел он на ружье: на ружье была хорошая оправа,

серебряная; по серебру будто пером выведены люди, и звери, и казаки; головки у

винтов коралловые, а прицельная мушка на стволе золотая.

— Не в оправе дело. А хорошо било оно?

— Не знаю; говорят, упало раз со стены, с гвоздя сорвалось, что ли, да прямо на

бутыли с наливкою, бутылей с десять стояло внизу на полу — все сразу перебило.

— Хитро! А дурацкие речи, Гадюко!

— Статься может; не моя вина, за что купил, за то и продаю. Вот посмотрел

полковник на ружье да и захотел его попробовать от скуки; собрал сотню молодцов,

сел на коня и молодцы сели, и поехали в Польшу погулять.

— Хорошо, Гадюко, добрая сказка.

— Не сказка, а быль.

— Один черт, что сказка, что быль.

— Один, пане, да не одной масти. Вот едут они в Польше густым лесом, а в лесу

пахнет луком не луком, чесноком не чесноком, нехорошо пахнет. «Ген, хлопцы, —

сказал полковник, — чуете, ли вы, пахнет неверною костью?» — «Чуем, — отвечали

молодцы, — жидом пахнет». Послали разъезд; разъезд вернулся и говорит:

«С версту отсюда над рекою стоит местечко» — «Много народа? Большое местечко?» —

спросил полковник. «Я лазил на дерево, — отвечал один разъездный казак, — и все

высмотрел: местечко большое, и площадь есть, и костел, и лавки, а народу не

заметил — все жиды, словно в муравейнике; жид на жиде да жидом погоняет». После

этого казаки слезли с лошадей, притаились в глубоком овраге и выжидали вечера,

чтоб ударить на местечко.

— Молодцы!.. Уж не про Хвилона ли миргородского эта быль?

— Может, про Хвилона, может, и нет; раз сказал я: за что купил, за то продаю.

— Хорошо, говори, да подай мне другую бутыль; эта пуста, как наши кобзари:

ничего нет нового! Добрая сказка! Самого забирает в лес, душе весело! Ну?

— Настал вечер, — продолжал Гадюка, — а это было в пятницу против субботы.

Пораньше собрались жиды домой, заперли лавки, пересчитали барыши впотьмах, чтоб

никто не видел, и тогда уже зажгли свечи; у самого бедного горело свеч двадцать,

хоть и тоненьких, маленьких, да двадцать — шутка ли?

— Неужели ты, Гадюко, веришь, что есть бедные жиды? Откуда же взялась пословица:

много денег, как у жида.

— Нет, у всякого жида много серебра и чолота, а все-таки у одного меньше, у

другого больше, вот последний и будет богаче.

— Так Ну-ну? А казаки где?

— Дойдет и до казаков. Зажгли жиды свечи — и в местечке стало светло, будто в

праздник какой, а это было в постный день, в пятницу!..

— Слыхано ли!.. Нечестивые!

— Кроме того, что начинался шабаш, у жидов было и другое веселье: в тот день они

держались и стар и мал за райское яблоко.

— Врет твоя быль. Гадюко! Где бы они достали райское яблоко?

— Оно не райское: куда им до рая! А так называется. Приедет какой-нибудь жид в

город, простой жид, как и все — в ермолке, в пейсиках, и называет себя не жидом,

а хосегом, — это то у них старшой, — вот назовет себя хосетом, приехал, говорит,

из Иерусалима, привез старые жидовские деньги и райское яблоко. Идет к нему

каждый жид, дает деньги, подержится за. яблоко и трет себе руками лоб: это,

говорят, здорово; а женщины покупают у хосета старые деньги, словно полушки из

желтой меди с дырочками, дают за полушку червонец и вешают детям на шею, чтоб

лихорадка не пристала, что ли!

— Вот дурни!

— Известно Вот в этот вечер пришел в свою поганую хату жид Борох, а у него лоб

красный-красный — натер, говорит, яблоком, — пришел и сын, не то ребенок, не то

человек, а так подлеток Старуха, Рохля, жена Бороха, тоже была у хосета, купила

старую полушку и нацепила ее на шею трехлетней дочке; дочка бегала вокруг стола,

пела, кричала, а Борох с женою и сыном ужинали гугель, по-нашему лапшу, с

шафраном, да рыбу с перцем, да редьку вареную в меду, а закусывали мацою,

лепешками без всего, на одной воде, даже без соли.

— Фу! На них пропасть! Скверно едят!

— Оттого они жиды. Едят они — а в окно как засветит разом, словно солнце взошло:

пустили казаки красного петуха, зажгли местечко. Выстрел, другой, крик, шум,

резня, звенят окна...

— Славно, Гадюко. Так их!

— Жидовский подросток выскочил из хаты. за ним старый Борох... только Борох не

выскочил, упал назад в хату с разбитою головою к ногам Рохли, а в дверях

показался казак: сабля наголо, шапка на правом ухе, усы кверху. Рохля упала на

колени, схватила на руки маленькую дочку и стала просить и плакать: «Убей,

говорит, меня, а не бей дочки, я все расскажу». Выслушал казак, где золото,

набил полные карманы золотом, взял на руки жидовочку, а Рохлю так задел, выходя,

саблею, что она тут же и растянулась.

— На что ж казаку маленькая жидовочка?

— У полковника между охочими казаками было человек пять запорожцев: дорогою

пристали до компании, а запорожцам за детей хорошо платят оседлые, что живут на

зимовниках; вот запорожец и взял дитя и продал его за деньги, и слово лыцарское

сдержал, не убил дитяти; ему же лучше.

— Лучше! Ну?..

— Вот казаки разграбили местечко, потешились, и вернулись домой, и давай гулять

на чужие деньги; а сколько парчей навезли, а сколько бархату, а сукон, а

позументов!

— Молодцы! Ей-богу, молодцы!.. И все тут? И конец?

— Конец-то конец, да еще есть маленький хвостик.

— Говори и хвостик. Что там за хвостик? У хорошего барана хвост лучше другой

целой овцы. Недалеко, в Молдавии, по пуду хвосты весят, да какие жирные... даже

мне есть захотелось, как вспомнил... Говори, говори!

— Казаки уехали, а Рохлю не взял нечистый: полежала до света, а светом и

очуняла, ожила.

— Ожила?

— Ожила; они ведь словно кошки — умрет, совсем умрет; перетяни на другое место —

оживет! Такая натура. Собрались жиды, которые уцелели, поплакали над пожарищем,

да и стали попрекать Рохлю: «Ты, — говорят, — продала казакам детей; сын поехал

с ними: старый Иоська из-под моста видел, и одет, говорит, в казацкое платье, а

дочь увез казак на лошади: это не один Иоська видел; да и дом твой не сожгли

казаки, да и самую тебя не убили». Пошла Рохля к хосету, словно помешанная, и

воет, и плачет, и шатается, а хосет уцелел где-то между бревнами; долго говорила

с ним, да к вечеру и пропала.

— Ага! Околела?

— Нет, без вести пропала, из местечка пропала, исчезла, будто ее кто языком с

земли слизал. Скоро после этого появилась за Днепром ворожея, знахарка, очень

похожая на Рохлю, и стала шептать православным людям, и лечить православных, и

кому ни пошепчет, кого на напоит зельями — все умирают, никто не выскочит,

лоском ложатся, словно тараканы от мороза в московской избе. И много уже лет

ходит она, изводит честной народ, приходит ночью на каждую свежую могилу и

хохочет, окаянная, и веселые песни поет.

— Ух! Сила крестная с нами! Что ж ее не изведут-то?

— Попробуйте, пане. Где видано спорить с нечистою силою!.. А вот сын ее

прикинулся христианином, зажил меж казаками, как наш Герцик.

— Не мешай Герцика! Я тебе раз сказал, не говори худо о Герцике; я знаю, все не

любят Герцика оттого, что он мне верно служит, что я ему и отец, и мать, и

родина, а это другим не нравится; другие рады продать полковника за люльку

тютюну (трубку табаку), за чарку водки — вот что я раз сказал и не отступлюсь от

слова, пускай на меня грянет гром, и сто тысяч бочонков чертей расщиплят мою

душу, как баба с курицы перья, если отступлюсь... Я сказал — и будет так! Мое

слово крепко...

Полковник запил последнюю фразу чаркою настойки и быстро начал ходить по

комнате. Гадюка замолчал, стоя у порога, и угрюмо смотрел исподлобья на

полковника.

— Ну, что ж? — говорил полковник, садясь на кровать.

— Было из-за чего сердиться, — сказал Гадюка.

— Я не сердился, я только сказал, что я человек характерный — и все тут.

— И без того все это знают.

— И хорошо делают. Ну, что ж?

— Ничего. Моя быль хоть и кончена. Известно, может, и выдумка, а может, и правды

зерно есть...

— Разумеется, сказка! Где же сын?

— Живет между казаками, морочит добрых людей; это еще бы ничего, а то

говорят....

Но сказка Гадюки не кончилась: дверь в светлицу с шумом распахнулась, и часовой

казак грянулся на пол, став на четвереньках перед кроватью полковника; за ним в

дверях стоял вооруженный седой запорожец.

— Вот тебе, дурень, на орехи! — говорил запорожец, поглядывая на часового,

который карабкался по полу, силясь встать. — Выдумал, дурень, не пускать

запорожца к пану полковнику. Здоров, пане!

— А ты как смел входить, когда не приказано?

— А как смеет ходить ветер по полю? Небойсь, спрашивается у гетмана?.. А