пожарным заревом фигур и по временам слышались выстрелы. Впереди расстилалась
степь; но уже не мертвою пустыней лежала степь: то там, то в другом месте
раздавались беспрестанные оклики; взошло солнце и осветило тревожную картину: у
дороги чумаки, состроив из тяжелых возов каре, выглядывали из него, как из
крепости, сверкая стволами мушкетов и винтовок, без которых тогда никто не
отлучался из дому; поселяне быстро угоняли из степи в села стада волов и табуны
коней; заставляли въезд в деревни рогатками, прятали в землю всякое добро и
хлеб, завязывали в кожаные мешки, заколачивали в бочонки деньги и опускали их в
глубокие колодцы, в пруды и на дно речек; с мостов снимали доски и заводили
лодки в непроходимые тростники.
— Далеко ли? — спрашивали люди Касьяна, когда он въезжал в село, покрытый пылью
и потом.
— Вот, вот, за горою, — отвечал Касьян.
— А куда бог несет?
— В Лубны к полковнику. Перемените-ка мне коня, скачу по вашему делу.
— Бери хоть всех, дядьку!
Так переменяя коней, Касьян, можно сказать, летел день и ночь в Лубны. Тревога и
удаль поездки помолодили Касьяна; он не чувствовал усталости, он не слыхал на
себе восьми десятков лет и, подъезжая к Лубнам, пел веселые песни.
IV
Одарка мички не допряла,
Аж ось Харко у хату вбіг,
Під лаву кинув свій батіг:
«Вп'ять татарва на нас напала!» —
Він зопалу сказав.
С Писаревський
— Гадюко! Гадюко!
— Чего, пане полковник?
— Скучно, Гадюко, очень скучно! Не знаю отчего.
— Может, объелся, пане.
— Умный человек, а говорит глупости. Объелся! Какого я дьявола объелся? Ну,
скажи на милость, чего б я объелся? Чего бы человек объелся, когда еще не
обедал, а только завтракал?..
— Чего ж бы тебе скучать, пане? Житье хорошее, поступки твои все законные,
лыцарские: чего ж бы скучать?
— В том-то и дело! Я тебя спрашиваю, а ты меня спрашиваешь. Это глупо.
— Кобзаря позвать разве?
— Кобзари божий люди, да из ума выжили — ни одной песни порядочной не знают.
— Выкричались.
— Как выкричались?
— Вот, примерно, взять бутылку и стать из нее наливать в стаканы вино или что
другое: до времени из бутылки все льется вино, а вылилось, уже и не станет и не
льется, хоть сожми бутылку обеими руками; тогда разумный человек принимается за
другую. Так и кобзари пели песни, кричали, а теперь уже выкричали все и петь
нечего.
— А что ты думаешь? Ведь оно так.
— Не нашему глупому разуму рассуждать, а может, и так.
— Так, так, Гадюко! А все-таки мне скучно. Веришь ли, чарка не идет в душу: взял
чарку в рот сегодня, чуть не выплюнул, из политики только проглотил... Хоть дом
подпалить от нечего делать.
— Эту потеху можно поберечь на дальше, а теперь не послушал ли бы, пан, сказки?
— Пожалуй, только лыцарскую сказку я готов слушать. Жаль, Герцик пошел на охоту;
он много знает сказок... Жаль!
— Я знаю сказку, коли станешь слушать — расскажу...
— Что ж ты давно не говоришь? Говори! Хорошая у тебя сказка?
— Оно сказка не сказка, а быль; я не москаль, сам своего товару хвалить не
стану; одно знаю, что Герцику не рассказать этой были.
— Не говори. Гадюко! Герцик очень разумен; у него сидит в носу муха, большая
муха...
— Может, и не одна, — угрюмо заметил Гадюка.
— Полно ворчать! — сказал полковник Иван. — Прикажи часовому, чтоб стал у моей
двери и никого не пускал; хоть бы кто пришел судиться или с жалобою — всем одно:
полковник, мол, занят делами, бумаги подписывает. Да придвинь ко мне вот эту
бутыль с наливкою и чарку, авось под сказку перестанет упрямиться да и пойдет
тихомолком в горло. Ну, начинай!
— Жил-был, — начал Гадюка сказочным тоном, — один полковник, как бы и твоя
милость, и стало скучно полковнику, нигде места не нагреет, ходит из комнаты в
комнату, хлеба кусок не идет ему на душу, чарка не льется в горло, как бы...
— Что как бы? — спросил полковник, ставя на стол опорожненную чарку.
— Хотел сказать, как бы и твоей милости, да вижу, что чарки, благодаря бога,
лезут к тебе в рот, словно вечером воробьи под крышу.
— А тебе завидно, собачий сын! На, выпей чарку да говори хорошенько, чтоб у тебя
слова не летели, как воробьи из-под крыши.
— Хорошо сказано, — продолжал Гадюка, выпивая чарку, — теперь пойдут слова,
словно молодые утки выплывают из тростника рядом за маткою. Вот сгрустнулось
полковнику, и стал он от скуки рассматривать новое ружье, что купил недавно за
так гроши (отнял) у какого-то не то ляха, не то немца.
— Молодец был полковник!
— Видно, молодец. Долго смотрел он на ружье: на ружье была хорошая оправа,
серебряная; по серебру будто пером выведены люди, и звери, и казаки; головки у
винтов коралловые, а прицельная мушка на стволе золотая.
— Не в оправе дело. А хорошо било оно?
— Не знаю; говорят, упало раз со стены, с гвоздя сорвалось, что ли, да прямо на
бутыли с наливкою, бутылей с десять стояло внизу на полу — все сразу перебило.
— Хитро! А дурацкие речи, Гадюко!
— Статься может; не моя вина, за что купил, за то и продаю. Вот посмотрел
полковник на ружье да и захотел его попробовать от скуки; собрал сотню молодцов,
сел на коня и молодцы сели, и поехали в Польшу погулять.
— Хорошо, Гадюко, добрая сказка.
— Не сказка, а быль.
— Один черт, что сказка, что быль.
— Один, пане, да не одной масти. Вот едут они в Польше густым лесом, а в лесу
пахнет луком не луком, чесноком не чесноком, нехорошо пахнет. «Ген, хлопцы, —
сказал полковник, — чуете, ли вы, пахнет неверною костью?» — «Чуем, — отвечали
молодцы, — жидом пахнет». Послали разъезд; разъезд вернулся и говорит:
«С версту отсюда над рекою стоит местечко» — «Много народа? Большое местечко?» —
спросил полковник. «Я лазил на дерево, — отвечал один разъездный казак, — и все
высмотрел: местечко большое, и площадь есть, и костел, и лавки, а народу не
заметил — все жиды, словно в муравейнике; жид на жиде да жидом погоняет». После
этого казаки слезли с лошадей, притаились в глубоком овраге и выжидали вечера,
чтоб ударить на местечко.
— Молодцы!.. Уж не про Хвилона ли миргородского эта быль?
— Может, про Хвилона, может, и нет; раз сказал я: за что купил, за то продаю.
— Хорошо, говори, да подай мне другую бутыль; эта пуста, как наши кобзари:
ничего нет нового! Добрая сказка! Самого забирает в лес, душе весело! Ну?
— Настал вечер, — продолжал Гадюка, — а это было в пятницу против субботы.
Пораньше собрались жиды домой, заперли лавки, пересчитали барыши впотьмах, чтоб
никто не видел, и тогда уже зажгли свечи; у самого бедного горело свеч двадцать,
хоть и тоненьких, маленьких, да двадцать — шутка ли?
— Неужели ты, Гадюко, веришь, что есть бедные жиды? Откуда же взялась пословица:
много денег, как у жида.
— Нет, у всякого жида много серебра и чолота, а все-таки у одного меньше, у
другого больше, вот последний и будет богаче.
— Так Ну-ну? А казаки где?
— Дойдет и до казаков. Зажгли жиды свечи — и в местечке стало светло, будто в
праздник какой, а это было в постный день, в пятницу!..
— Слыхано ли!.. Нечестивые!
— Кроме того, что начинался шабаш, у жидов было и другое веселье: в тот день они
держались и стар и мал за райское яблоко.
— Врет твоя быль. Гадюко! Где бы они достали райское яблоко?
— Оно не райское: куда им до рая! А так называется. Приедет какой-нибудь жид в
город, простой жид, как и все — в ермолке, в пейсиках, и называет себя не жидом,
а хосегом, — это то у них старшой, — вот назовет себя хосетом, приехал, говорит,
из Иерусалима, привез старые жидовские деньги и райское яблоко. Идет к нему
каждый жид, дает деньги, подержится за. яблоко и трет себе руками лоб: это,
говорят, здорово; а женщины покупают у хосета старые деньги, словно полушки из
желтой меди с дырочками, дают за полушку червонец и вешают детям на шею, чтоб
лихорадка не пристала, что ли!
— Вот дурни!
— Известно Вот в этот вечер пришел в свою поганую хату жид Борох, а у него лоб
красный-красный — натер, говорит, яблоком, — пришел и сын, не то ребенок, не то
человек, а так подлеток Старуха, Рохля, жена Бороха, тоже была у хосета, купила
старую полушку и нацепила ее на шею трехлетней дочке; дочка бегала вокруг стола,
пела, кричала, а Борох с женою и сыном ужинали гугель, по-нашему лапшу, с
шафраном, да рыбу с перцем, да редьку вареную в меду, а закусывали мацою,
лепешками без всего, на одной воде, даже без соли.
— Фу! На них пропасть! Скверно едят!
— Оттого они жиды. Едят они — а в окно как засветит разом, словно солнце взошло:
пустили казаки красного петуха, зажгли местечко. Выстрел, другой, крик, шум,
резня, звенят окна...
— Славно, Гадюко. Так их!
— Жидовский подросток выскочил из хаты. за ним старый Борох... только Борох не
выскочил, упал назад в хату с разбитою головою к ногам Рохли, а в дверях
показался казак: сабля наголо, шапка на правом ухе, усы кверху. Рохля упала на
колени, схватила на руки маленькую дочку и стала просить и плакать: «Убей,
говорит, меня, а не бей дочки, я все расскажу». Выслушал казак, где золото,
набил полные карманы золотом, взял на руки жидовочку, а Рохлю так задел, выходя,
саблею, что она тут же и растянулась.
— На что ж казаку маленькая жидовочка?
— У полковника между охочими казаками было человек пять запорожцев: дорогою
пристали до компании, а запорожцам за детей хорошо платят оседлые, что живут на
зимовниках; вот запорожец и взял дитя и продал его за деньги, и слово лыцарское
сдержал, не убил дитяти; ему же лучше.
— Лучше! Ну?..
— Вот казаки разграбили местечко, потешились, и вернулись домой, и давай гулять
на чужие деньги; а сколько парчей навезли, а сколько бархату, а сукон, а
позументов!
— Молодцы! Ей-богу, молодцы!.. И все тут? И конец?
— Конец-то конец, да еще есть маленький хвостик.
— Говори и хвостик. Что там за хвостик? У хорошего барана хвост лучше другой
целой овцы. Недалеко, в Молдавии, по пуду хвосты весят, да какие жирные... даже
мне есть захотелось, как вспомнил... Говори, говори!
— Казаки уехали, а Рохлю не взял нечистый: полежала до света, а светом и
очуняла, ожила.
— Ожила?
— Ожила; они ведь словно кошки — умрет, совсем умрет; перетяни на другое место —
оживет! Такая натура. Собрались жиды, которые уцелели, поплакали над пожарищем,
да и стали попрекать Рохлю: «Ты, — говорят, — продала казакам детей; сын поехал
с ними: старый Иоська из-под моста видел, и одет, говорит, в казацкое платье, а
дочь увез казак на лошади: это не один Иоська видел; да и дом твой не сожгли
казаки, да и самую тебя не убили». Пошла Рохля к хосету, словно помешанная, и
воет, и плачет, и шатается, а хосет уцелел где-то между бревнами; долго говорила
с ним, да к вечеру и пропала.
— Ага! Околела?
— Нет, без вести пропала, из местечка пропала, исчезла, будто ее кто языком с
земли слизал. Скоро после этого появилась за Днепром ворожея, знахарка, очень
похожая на Рохлю, и стала шептать православным людям, и лечить православных, и
кому ни пошепчет, кого на напоит зельями — все умирают, никто не выскочит,
лоском ложатся, словно тараканы от мороза в московской избе. И много уже лет
ходит она, изводит честной народ, приходит ночью на каждую свежую могилу и
хохочет, окаянная, и веселые песни поет.
— Ух! Сила крестная с нами! Что ж ее не изведут-то?
— Попробуйте, пане. Где видано спорить с нечистою силою!.. А вот сын ее
прикинулся христианином, зажил меж казаками, как наш Герцик.
— Не мешай Герцика! Я тебе раз сказал, не говори худо о Герцике; я знаю, все не
любят Герцика оттого, что он мне верно служит, что я ему и отец, и мать, и
родина, а это другим не нравится; другие рады продать полковника за люльку
тютюну (трубку табаку), за чарку водки — вот что я раз сказал и не отступлюсь от
слова, пускай на меня грянет гром, и сто тысяч бочонков чертей расщиплят мою
душу, как баба с курицы перья, если отступлюсь... Я сказал — и будет так! Мое
слово крепко...
Полковник запил последнюю фразу чаркою настойки и быстро начал ходить по
комнате. Гадюка замолчал, стоя у порога, и угрюмо смотрел исподлобья на
полковника.
— Ну, что ж? — говорил полковник, садясь на кровать.
— Было из-за чего сердиться, — сказал Гадюка.
— Я не сердился, я только сказал, что я человек характерный — и все тут.
— И без того все это знают.
— И хорошо делают. Ну, что ж?
— Ничего. Моя быль хоть и кончена. Известно, может, и выдумка, а может, и правды
зерно есть...
— Разумеется, сказка! Где же сын?
— Живет между казаками, морочит добрых людей; это еще бы ничего, а то
говорят....
Но сказка Гадюки не кончилась: дверь в светлицу с шумом распахнулась, и часовой
казак грянулся на пол, став на четвереньках перед кроватью полковника; за ним в
дверях стоял вооруженный седой запорожец.
— Вот тебе, дурень, на орехи! — говорил запорожец, поглядывая на часового,
который карабкался по полу, силясь встать. — Выдумал, дурень, не пускать
запорожца к пану полковнику. Здоров, пане!
— А ты как смел входить, когда не приказано?
— А как смеет ходить ветер по полю? Небойсь, спрашивается у гетмана?.. А
Сторінка 13 з 19 Показати всі сторінки << На початок < 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 > У кінець >>